* * *
Писать стихи,
пить водку,
верить в Бога…
И Родиной измученной болеть…
Одна поэту русскому дорога --
Чуток сверкнуть
и рано отгореть.
А отгоришь,
не понят и не признан,
Останутся худые башмаки,
Пустой стакан,
забытая Отчизна,
Божественность
нечитанной строки...
***
Бредет навстречу дряхленький Мирон,
Еще с войны контуженный, живучий.
Извечный завсегдатай похорон
Других солдат, что в мир уходят лучший…
Он сдал в музей медаль и ордена,
Он потерял жену, а с ней – рассудок.
И встречного: «Закончилась война?..» –
Пытает он в любое время суток.
«Да-да, Мирон, закончилась…Прости,
Что мы тебе об этом не сказали…»
Он расцветает… И звенят в горсти
Монеты на бутылку от печали.
Бутылка так… На первом же углу
Он встречного о том же спросит снова:
«Закончилась?..» Морщинки по челу
От радости бегут не так сурово.
Проклятый век… Шальные времена…
В соседней Украине гибнут дети.
А здесь Мирон: «Закончилась война?..»
И я не знаю, что ему ответить…
***
Переулок… Ни собак, ни лая.
Только клен безлистый вдалеке.
О своем глаголет мостовая
На древнебулыжном языке.
Где мой дом? Стою, а дома нету…
Не война, да только вышло так –
Провода железные продеты
Сквозь судьбою снесенный чердак.
И сидит нахохленная птаха,
Напряженья вовсе не боясь,
Где сушились папина рубаха
И моя пеленочная бязь.
Птахе что? Довольна. Когти цепки.
Ну а мне все чудится впотьмах –
Где болталась мамина прищепка,
Что-то заискрило в проводах.
***
Я иду по земле…
Нынче солнце озябло…
Перепутались косы на чахлой ветле.
За спиною –
котомка подобранных яблок,
И я счастлив, что просто иду по земле.
Что могу надышаться –
без удержу, вволю,
Что иду,
отражаясь в болотце кривом,
Мимо русского леса,
по русскому полю,
Где мне русский журавлик
помашет крылом…
***
В Россию можно только верить
Федо
Хмур проводник… В одеяле прореха…
Старой любви не зову.
Кто-то в истории, помнится, ехал
Из Петербурга в Москву.
Кучер был хмур… Дребезжала карета.
Лошади хмуро плелись.
Хмуро вплывало тягучее лето
В хмурую русскую высь…
Тысячи раз отрыдала валторна,–
Мир без концов и начал.
Помнится, памятник нерукотворный
Кто-то уже воздвигал.
Нету концов… Позабыты начала.
Прежний отвергнут кумир.
Вспомнишь с трудом две строки про мочало,
Что нам твердил «Мойдодыр»…
Вспомнишь… Под визг тормозов на уклоне
Вытащишь хлеб и вино.
Снова умом ты Россию не понял,
Снова лишь верить дано…
***
В найсложнейшей из механик
Ты – последний шут,
Повторяя: «Кнут и пряник…
Кнут и пряник…
Кнут…»
А шуту чего стыдиться?
Проще говоря,
Те же лики, те же лица:
«Кнут и пряник…
Пря…»
Кто-то выклянчит… Воспрянет
Духом… Но потом,
Получивший этот пряник
Будет бит кнутом.
А, чтоб шкура не дымилась,
За подкнутный труд,
Может быть, как божью милость,
Пряника дадут.
И метаться будешь, гордый –
(Пусть прознают все!) –
Между пряником и поркой,
Белкой в колесе…
***
Привык рубить сплеча
Да без помарок.
Я думал – ты свеча,
А ты – огарок.
Все вышло, как всегда,
Как повторенье.
Я думал – ты звезда,
А ты – затменье.
Бреду по мостовой
В день суховейный.
Я думал, что я твой,
А я – ничейный.
Во сне иль наяву,
Средь лжи и шума,
Я думал, что живу…
Напрасно думал.
***
В сердце бродят стихи…
Не поверишь, но все еще бродят.
Хоть поблекли афиши и поздние звезды тихи.
И пора б не бродить, и пора б успокоиться вроде…
Но, как пенная брага, в предсердии бродят стихи.
И я – вечный батрак все того же презренного слова,
Что придет и раздавит, а после – поднимет опять.
Всё пытаюсь писать… Поднимаюсь и падаю снова,
Всё пишу и пишу те слова, что нельзя написать.
Что-то ухнет в ночи,
Полыхнет на полнеба зарница,
И тяжелое слово набухнет, как будто зерно.
Хоть пиши – не пиши, ничего и нигде не случится:
И душа отгорела, и слову не верят давно.
И тропы не видать – всё ухабы, разломы, овраги,
А скользя по оврагу, не больно-то строчку шепнешь…
Но не станет стихов – и не станет ни хлеба, ни браги,
И померкнут рассветы, и рано осыплется рожь.
Потому и кричу, что до неба нельзя докричаться,
Потому и пытаюсь дозваться ушедших навек,
Что сквозь толщу веков лишь зерно и строка золотятся,
Лишь с зерном и строкой понимаешь, что ты – человек…
***
Привычно лампу прикручу,
Устроюсь с краю…
Еще шепчу, еще свечу,
Еще сгораю.
Взгляну в холодное окно
На миг буквально.
Там всё темно, там всё черно,
Там всё печально.
И не видны сквозь толщу рам
Во тьме вселенской
Ни ближний сквер, ни дальний храм,
Ни образ женский.
И только ниточка в душе
Звенит протяжно:
Ты что-то понял… Здесь…Уже…
А что – неважно…
* * *
Зваць Алеся.
--З Докшыц я… А ты адкуль**?
--Я з Палесся…
Кровь возьмут до капли, всю,
Без разбору.
Было б восемь Михасю,
Шесть -- Рыгору.
А Алесе скоро семь…
Время мчится.
Было б лучше им совсем
Не родиться.
Горе-горюшко родне…
Крови алость,
Что немецкой солдатне
Доставалась.
В госпитальной чистоте
Бывшей школы
Перелили в вены те
Кровь Миколы.
Заживляла след от пуль
Кровь Алеси,
Что шептала:
--Ты адкуль?
Я -- з Палесся…
И фашист, набравшись сил,
Встав с кровати,
Нет, не «мутер»*** говорил,
Плакал: «Маці…»
И не мог никак понять,
Хромоножка,
Почему назвать кровать
Тянет «ложкам»****?
Ведь не знал он этих слов…
Как, откуда
У немецких докторов
Вышло чудо?
Не понять ему -- бандит--
В мракобесье:
Кровь Миколы говорит,
Кровь Алеси…
______
*Пакуль (бел.) -- пока
** Адкуль (бел.) -- откуда
***Мутер (нем.) -- мама
****Ложак (бел.) -- кровать
***
Если вдруг на чужбину
заставит собраться беда,
Запихну в чемодан,
к паре галстуков, туфлям и пледу,
Томик Блока, Ахматову…
Вспомню у двери: «Ах, да…
Надо ж Библию взять…»
Захвачу и поеду, поеду.
Если скажут в вагоне,
что больно объемист багаж
И что нужно уменьшить
поклажу нехитрую эту,
Завяжу в узелок
пестрый галстук, простой карандаш,
Томик Блока и Библию –
что еще нужно поэту?
Ну а если и снова
заметят, что лишнего взял:
«Книги лучше оставить…
На этом закончим беседу…»
Молча выйду из поезда,
молча вернусь на вокзал,
Сяду с Блоком и Библией…
И никуда не поеду.
